Через три дня стали известны результаты вскрытия. Первоначальная версия, согласно которой Никола умер от удара лопатой по затылку, не подтвердилась. Этот удар только сбил его с ног и причинил ему легкую травму черепа. А смерть наступила от удара заостренным камнем, вызвавшего внутричерепное кровоизлияние, которое никак не могло бы произойти от падения. «После падения кто-то ударил Дельфанти головой о камень» – сообщалось в пресс-релизе полиции. С другой стороны головы, на виске, четко виднелись синяки, которые могли образоваться от столкновения с массивной подошвой обуви, возможно подошвой болотного сапога. Кто-то наступил ему на голову.

Опять-таки, вопреки ранее поступавшей информации, Никола умер не сразу, возможно, незадолго до приезда скорой он был еще жив, хотя его коллега Фабрицио, который был вместе с ним, счел бесполезным делать ему массаж сердца. В теленовостях показали полицейского с красными от слез глазами, рядом с женой и адвокатом, и зачитали заявление, в котором Фабрицио Дзанки рассказывал, как он стал на колени возле тела Николы, как перевернул его и приложил ухо к груди. Сердце Николы не билось, он абсолютно уверен в этом. И тем не менее в отношении Дзанки начато расследование о неоказании помощи.

Через несколько часов после вскрытия, одновременно с сообщением о дате похорон, был обнаружен джип Данко – на пустыре, поросшем со стороны моря зарослями кустарника. Машина простояла там неделю, и никто не обратил на нее внимания. В одной заметке, опубликованной в интернете, было сказано, что зимой в этой местности почти никого не встретишь, тогда как летом здесь полно народу, поскольку рядом находится популярное у молодежи место встречи – Скало. Когда я прочла это, у меня закружилась голова. Последнее воспоминание о Скало было связано у меня с тем вечером, когда Никола и я много лет назад оказались там вдвоем. Мне не понравилось, что он привез меня туда, он же искал предлог, чтобы удержать меня там.

По версии следствия, Берну, Данко и Джулиане удалось скрыться морским путем – очевидно, с помощью какого-то сообщника. Ведь никто из них не умел управлять плавсредствами. Как бы то ни было, они сразу же покинули место происшествия и весь следующий день, а возможно, и ночь провели в заброшенной башне в нескольких сотнях метров от места, где был обнаружен джип. Внутри башни карабинеры нашли сумку с одеждой и остатки еды. По мнению журналиста, бегство активистов можно было расценить как молчаливое признание вины. А наличие у них «логова», как он называл башню, указывало на то, что преступление было предумышленным.

Мысль о Чезаре не давала мне покоя. Может, следовало послать ему телеграмму? Но я слишком затянула с этим, а оправдать промедление было нечем, ведь это первое, что обычно делают люди, узнав о чьей-то смерти, – посылают телеграмму с соболезнованиями. В интернете была подборка готовых фраз, я читала их и перечитывала, но ни одна не казалась мне хоть сколько-нибудь подходящей. Мама, которая в эти дни постоянно мне названивала, все время спрашивала, послала ли я телеграмму, но я подозревала, что в данном случае это традиционное проявление заботы не представляется уместным даже ей. При таком стечении обстоятельств об этикете можно забыть. Я отказалась от этой идеи, а мама больше о ней не упоминала.

До последнего момента я не знала, надо ли мне идти на похороны. К началу церковной службы я все еще была на ферме, в рабочей одежде, и бесцельно расхаживала взад-вперед, мечтая, чтобы время сделало скачок на три часа, а еще лучше – на десять лет вперед. А потом неслась по автостраде под проливным, упорным, яростным, нескончаемым дождем, поправляя руками пряди волос, стараясь убрать с лица гримасу растерянности, которая уродовала меня уже несколько дней.

Префектура настояла на том, чтобы устроить Николе официальные похороны. «Выражение глубокой солидарности с силами правопорядка, протест против любой формы терроризма», – сказал в своей речи комиссар полиции. Скамьи в соборе Остуни все, от первой до последней, были заняты, даже в глубине и в боковых нефах стояли люди: полицейские с семьями, карабинеры, военные в парадной форме, обычные граждане, пришедшие в порыве негодования. Я встала так, чтобы меня не мог узнать никто из собравшихся, особенно Чезаре и Флориана, к которым, правда, я при всем желании не смогла бы подойти близко: с одной стороны от них был алтарь, с другой – гроб Николы, усыпанный влажными цветами, а за спиной – живая стена. На другой стороне нефа я заметила Томмазо, он стоял, прислонившись спиной к колонне. Очевидно, он, как и я, хотел остаться незамеченным, но ему это было труднее, чем мне, – из-за его неестественной бледности и белых, как вата, волос. Я увидела его, а он меня, но это был всего лишь обмен взглядами, скорее враждебными, чем соболезнующими, потому что мы испытывали неприязнь друг к другу, ставшую только сильнее от смятения, в котором в тот момент пребывали мы оба. Через весь собор мы одними глазами вели безмолвный поединок, перекладывая друг на друга вину за то, что случилось.

Служба проходила почти в полной тишине, все держались чинно и чопорно, как будто кто-то наблюдал за нами с высоты. Епископ поручил произнести проповедь молодому приходскому священнику по имени дон Валерио. Это имя вызвало у меня в памяти какой-то неясный отклик, но только после того, как он произнес несколько фраз, после того, как он сказал: «Я много раз бывал в доме, где Никола жил со своими родителями, и год за годом я благословлял этот дом»; только тогда я вспомнила, как однажды душным августовским днем Чезаре рассказывал мне о своем друге-священнике из Локоротондо. И вот спустя годы дон Валерио предстал передо мной во плоти и крови. Ростом он был ниже среднего, с узким лбом, едва видневшимся над пюпитром, и горящими темными глазами. Перед молчаливой толпой он описал ферму как «фрагмент совершенного мира, в который, казалось, не сможет проникнуть Зло». Однако Зло, приняв облик змея, проникло даже в райский сад, говорил он.

Епископ слушал проповедь сидя, прикрыв глаза, возможно, он дремал.

– Когда я познакомился с Чезаре и Флорианой, – продолжал дон Валерио, – у них на головах не было ни одного седого волоса. И вот сейчас я вижу их здесь, у гроба Николы. Отец, переживший сына, – это то, с чем мы не можем смириться. Ни в каком ином случае наша вера не подвергается столь серьезному испытанию. Ибо разве Господь не обещал, что мы будем жить вечно в детях